Февраля 7.  Сегодня получил письмо, да еще страховое, от директора Харьковского театра. Он весьма любезно просит меня сообщить ему условия Пиуновой и ее самое поторопить приездом. Сердечно рад, что мне удалось это дело. Вечером пошел я обрадовать ее этим любезным письмом и поговорить окончательно об условиях и о времени выезда в Харьков. Ее самой не застал дома, а глупая мамаша так меня приняла, что я едва ли когда-нибудь решуся переступить порог моей милой протеже. Необходимо прибегнуть к письменным объяснениям.

 Февраля 8.

 Она прислала за мной, чтобы объясниться по поводу харьковского предложения. Я, разумеется, охотно согласился на это деловое свидание, имея в виду и любовное. Но, увы! Старая ворчунья мамаша одного шагу не ступила из комнаты, и я должен был ретироваться с одними поручениями. Она предпочитает с отцом ехать в Харьков. Это стеснит ее денежные средства, потому что отец должен оставить контору, от которой получает 30 рублей в месяц. Но, вероятно, мамаша и ей навязла в зубах.

 Февраля 11. 

 М.С. Щепкин с сокрушением сердца пишет мне о моем безалаберном и нетрезвом существовании. Интересно бы знать, из какого источника он почерпнул эти сведения. Стало быть, и у меня не без добрых людей. Все же лучше, нежели ничего.  Благодарю тебя, мой старый, мой добрый, но чем тебя разуверить, не знаю.  Далее он пишет о перемещении Пиуновой в Харьков. Он сомневается, чтобы ей дали там требуемое ею содержание. Будет досадно, если не состоится ее перемещение. Подождем, что скажет Иван Александрович Щербина. Боже мой, как бы мне хотелось вырвать ее из этой тухлой грязи.

 Февраль 15. 

 Приглашал запиской свою мучительницу обедать у М.А. Дороховой. Сказалась больной, несносная лгунья. Мне необходимо с ней поговорить наедине до выезда из Нижнего, а как это устроить, не придумаю. Писать не хочется, а, кажется, придется писать. Опять видел ее во сне слепою нищею, только уже не у церковной ограды, как в первый раз, а в живой картине, в малороссийской белой свитке и в красном очипке.

 Февраля 23. 

 «…Возвращаясь с почты, зашел к Владимирову и услышал, что моя возлюбленная Пиунова, не дождавшись письма из Харькова, заключила условие с здешним новым директором театра, с г. Мирцовым. Если это правда, то в какие же отношения поставила она меня и Михайло Семеновича со Щербиною? В отвратительное! Вот она где, нравственная нищета, а я боялся материальной. Дружба врозь и черти в воду. Кто нарушил данное слово, для того клятва не существует.

Февраль  24.

 Получил   письмо  от  Кулиша  с  дороги  в  Бельгию,  с  хутора  Матроновки  около  Борзны.  Он  предлагает  мне  рисовать  сцены  из  малороссийской  истории,  из  песен  и  из  современного  народного  быта.  Рисунки,  которые  бы  можно  было  вырезать  на  дереве,  печатать  в  большом  количестве,  раскрашивать  и  продавать  по  самой  дешовой  цене. 

 Мысль  его  та,    чтобы  заменить  в  нашем  народе  суздальское  изделие.  Прекрасная,  благородная  мысль,  но  она  может  осуществиться  только  при  больших  деньгах  и  принести  даже  материальную  пользу.  Теперь  я  не  могу  приняться  за  такую  работу.  Для  этого  нужно  жить  постоянно  в  Малороссии,  чтобы  была  разница  между  моими  рисунками  и  суздальскими.  И  потому  еще,  что  я  не  теряю  надежды  быть  в  Академии  и  заняться  и  заняться  любимой  акватинтой.

 Я  так  много  перенес  испытаний  и  неудач  в  своей  жизни,  казалось  бы,  пора  уже  освоиться  с  этими  мерзостями.  Не  могу.  Случайно встретил  я   Пиунову,  у  меня  не  хватило  духу  поклониться  ей.  А  давно  ли  видел  в  ней  будущую  жену  свою,  ангела-хранителя  своего,  за которого  готов  был  положить  душу  свою? 

 Отвратительный  контраст.  Удивительное  лекарство  от  любви – несамостоятельность.  У  меня  все  как  рукой  сняло.  Я  скорее  простил  бы  ей  самое  бойкое  кокетство,  нежели  эту  мелкую  несамостоятельность,  которая  меня,  а  главное,  моего  старого  знаменитого  друга  поставила  в  самое  неприличное  положение.  Дрянь,  госпожа  Пиунова!  От  ноготка  до  волоска  дрянь!

 Завтра  Кудлай  едет  во  Владимир,  попрошу  его  взять   и  меня  с  собой.  Из  Владимира  как-нибудь  доберусь  до  Никольского  и  в  объятиях  моего  старого  искреннего  друга,  даст  Бог,  забуду  и  Пиунову,  и  все  мои  горькие  утраты  и  неудачи. 

 Отдохну  и  на  досуге  займусь  перепиской  для  печати  моей  невольничьей  поэзии.  А  сегодня  перепишу  чужую  не  поэзию,  но  довольно  удачные  стишки,  посвященные  памяти  неудобозабываемого   фельдфебеля.

 (Тарас  Шевченко.  Зібрання  творів. Щоденник.  1857г.) 

 Читал классика Николай Зубашенко