Ну, кто такой театральный администратор? Начальник над кассирами и билетерами? Человек, о котором, как горько шутили сами администраторы, в театре вспоминают, когда тещу главрежа надо отправить в санаторий на юг, и начинают гонять в хвост и в гриву, чтобы он в один присест добыл и путевку, и билеты на поезд, и такси заказал, и эту самую тещу с чемоданами на вокзал отвез?

А вот и ошибаетесь. Среди театральных администраторов советского прошлого были на редкость влиятельные люди, связанные с такими высокими политическими кругами, которые даже не принято было всуе поминать в разговоре, а лишь, когда заходила о них речь, поднимались кверху глаза и пальцем многозначительно указывалось на потолок. И в результате какой-такой шутки Воланда эти люди оказывались, скажем, в администраторах московского детского театра, остается лишь догадываться. Но и на этом посту они дело свое делали на совесть. А заодно, пользуясь связями в высоких сферах, порой оказывали неоценимую помощь попавшим в беду друзьям. А беда в те непростые времена ходила вокруг едва ли не каждого.

В январе 1948 года в Минске был убит выдающийся актер и режиссер, руководитель Московского еврейского театра ГОСЕТ, народный артист СССР Соломон Михайлович Михоэлс. В официальном сообщении говорилось: Михоэлс «погиб в результате автомобильной катастрофы». Много позже дочь Сталина Светлана Аллилуева рассказала, что эта версия впервые была «выдвинута» ее отцом в телефонном разговоре с человеком, докладывавшим вождю об исполнении злодейского задания. На самом деле Михоэлса и критика Голубова, который приехал с ним смотреть в минском театре спектакль, вывезли на машине за город, убили, а трупы выбросили на шоссе, да еще прокатились по ним на грузовике, чтобы «сымитировать» ДТП.

С ледорубом против театра

И за это варварское убийство, как позднее стало известно, выполнившие его сотрудники МГБ были еще и награждены орденами! Однако и в 1948-м, не располагая достоверной информацией, многие восприняли смерть Михоэлса как знак беды. Пошли гулять слухи, что Сталин, всю жизнь плохо скрывавший свой зоологический антисемитизм, собрался, наконец, «окончательно решить» еврейский вопрос. И расправу с неугодной нацией он начал с ее духовного лидера, пользовавшегося известностью и колоссальным авторитетом не только в СССР, но во всем мире.

Забегая вперед, скажу, что слухи полностью подтвердились: в 1949-м разгромили «безродных космополитов» из числа театральных критиков в основном еврейской нации, в 1951-м заковали в кандалы «врачей-вредителей», а в 1953-м только смерть вождя народов помешала ему провести в марте огромный процесс, главных обвиняемых повесить (!) на Красной площади, а всех советских евреев депортировать в Сибирь.

Тогда, в 48-м, смерть Михоэлса сразу сказалась на посещаемости его театра. Люди стали бояться ходить в некогда популярный ГОСЕТ, находившийся в самом центре города, на Малой Бронной улице. Сборы не то что упали: дошло до того, что на какой-то спектакль не было продано вовсе ни одного билета. Невостребованность уже не только грозила престижу, но и ставила под удар само существование театра.

Тогда руководство театра решило прибегнуть к испытанному методу: выпустить абонементы на весь сезон. Прием, конечно, испытанный и старый, однако в обстоятельствах 1948 года он приобрел совершенно новый смысл. Кто будет покупать абонементы, если в кассе навалом лежали билеты на любой спектакль? И абонементы продавали не в кассе, и даже вовсе не в театре.

По предварительной конфиденциальной договоренности, фактически тайком, их развозили по квартирам обеспеченных московских евреев – инженеров, врачей, адвокатов, портных, художественной интеллигенции. Никто по этим абонементам в театр, конечно, не ходил: боялись. (Однако не побоялись вот таким образом, как говорится, скинувшись всем миром, спасти театр от экономического краха.)

Всемогущее МГБ как ни старалось, а найти действительных организаторов этой беспрецедентной акции помощи опальному театру не смогло. И свою досаду сорвало на владельцах абонементов. В один из осенних дней 1948 года в Москве в своих квартирах, без ограбления, с помощью ледоруба были убиты 30 женщин – жены известных адвокатов, ученых, врачей, театральных деятелей, писателей. Злоумышленники демонстративно оставили на месте орудия преступления. Возможно, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в спланированности акции устрашения.

Но кто же все-таки стоял за блестяще придуманной акцией по распространению абонементов? Очевидно, некая группа опытных театральных администраторов (среди людей этой профессии, по традиции, евреев было немало). Но кто именно – мы уже никогда не узнаем. Был ли среди этих «партизан» заместитель директора Дома актера Александр Моисеевич Эскин – один из самых известных и умелых театральных администраторов той поры, любимец театральной Москвы?

Сам он, будучи человеком, мягко говоря, предельно осторожным, и тогда, и после клятвенно заверял, что ни сном ни духом не ведал об этой опасной затее. Между тем его близость к ГОСЕТу, дружба с Михоэлсом, а главное, едва не случившийся трагический перелом в его жизни, о котором пойдет речь впереди, позволяют предположить, что как минимум в стороне от этого дела он не остался.

Все дороги вели в Тифлис

Жил Эскин в ту пору вдовцом. Во время войны в эвакуации умерла его жена, оставив на его руках двух дочек, которых фактически воспитывала мать Александра Моисеевича, Сарра Львовна – женщина, наделенная при хрупком телосложении сильным, волевым характером.

С ней-то в один из дней пресловутого 1948 года Эскин и поделился своими тревогами. Он заверил мать, что не совершал никаких противоправных поступков и даже в помыслах ничего подобного не имел. Единственным поводом для беспокойства была его личная дружба с Михоэлсом. Он попросил на всякий пожарный приготовить чемоданчик со всем необходимым, что разрешалось брать с собой в таких случаях, когда за тобой ночью приезжали на черной «марусе». Но главным в его секретной беседе с матерью было даже не это: ареста тогда ждали многие, и чемоданчик наготове стоял у миллионов советских людей.

– Если со мной что-нибудь случится, – совсем уже понизив голос, сказал Александр Моисеевич, – попробуй обратиться к Константину Язоновичу Шах-Азизову, директору Центрального детского театра. Он единственный, кто может помочь. Если, конечно, захочет. Мы знакомы с ним еще по Тбилиси.

– Но какое отношение он имеет к Михоэлсу? – наивно спросила Сарра Львовна.

– К Михоэлсу – никакого. Но он знает Берию, это в данном случае важнее. Ко всем остальным обращаться бессмысленно: никто ничего сделать не сумеет.

Через неделю-другую в третьем часу ночи в квартире Эскиных раздался звонок. Появились два молодых человека в штатском. Никакого обыска, никакой грубости – все тихо-мирно. Эскин быстро оделся, взял приготовленные пожитки и попросил мать не будить дочек.

Детей, ничего не ведавших о ночном происшествии, отправляла в школу няня. А их бабушка в это время уже поджидала Шах-Азизова у служебного подъезда Центрального детского театра на Пушкинской улице. Погода была промозглая, но Сарра Львовна этого не замечала. Около 10 часов у дверей театра появился Михаил Иосифович Яновицкий, директор-распорядитель, правая рука Константина Язоновича. Сарра Львовна была с ним знакома и сказала, что ей необходимо повидаться с Шах-Азизовым.

Михаил Иосифович, будучи человеком тактичным, без лишних вопросов провел Сарру Львовну в кабинет главного администратора и попросил там дожидаться Шах-Азизова. Главный администратор Елизавета Павловна, милейшая женщина, встретила мать Эскина как дорогую гостью. Пока они беседовали, приехал Шах-Азизов. Он принял ее как истинный джентльмен. Тут же поднялся из-за стола, предложил присесть. Когда он протягивал руку и улыбался, создавалось ощущение, что ближе и дороже тебя у него никого нет: настоящий восточный человек!

Сесть Сарра Львовна отказалась. Вместо этого она опустилась перед Константином Язоновичем на колени, чем немало его напугала: ведь ей шел восьмой десяток.

– Помогите, дорогой! – только и сказала она.

Шах-Азизов растерялся. Он попросил посетительницу сейчас же встать, иначе-де он сам последует ее примеру.

– Что случилось? – спросил Константин Язонович.

Сарра Львовна поведала ему о ночном визите и передала слова любимого сына: «Если Константин Язонович захочет, он сможет мне помочь».

– Вы кому-нибудь об этом рассказывали? – после небольшой паузы по-деловому поинтересовался Константин Язонович. Получив отрицательный ответ, не смог скрыть удовлетворения:

– Вот и правильно. Скажу вам так: в нашей стране невинному человеку нечего опасаться. Конечно, иногда случаются недоразумения, но в конце концов все выясняется. Думаю, что и у вашего сына все завершится благополучно. Правда, от меня лично это, увы, не зависит. Но я уверен, что Александр Моисеевич ничего предосудительного сделать не мог. Идите домой, готовьте обед и ждите сына. Только мой вам совет: не надо никому ничего рассказывать. Вы меня поняли? Вот и прекрасно!

Озадаченная Сарра Львовна побрела домой. С одной стороны, Шах, как его звала вся театральная Москва, ясно сказал, что ничем помочь не может. С другой, выразил уверенность, что сын чуть ли не к обеду будет дома. Утешал? Норовил отделаться? Что-то недоговаривал? Время было такое, что все жили, каждый день разгадывая загадки, наподобие сфинксовых. Вот и Сарра Львовна до вечера все думала и гадала: попусту она ходила к Шаху на поклон или нет?

А в шестом часу вечера домой вернулся Александр Моисеевич и с порога поинтересовался: готов ли обед? И более важных тем, чем обеденная, они с Саррой Львовной в тот вечер не затрагивали. На следующее утро Александр Моисеевич позвонил в Дом актера, сказал, что неважно себя чувствовал весь вчерашний день, да и сегодня предпочтет отлежаться, так что в присутствии просит его не ждать. А уже назавтра как ни в чем не бывало пошел на работу.

В последующие годы Александр Моисеевич и Константин Язонович встречались сотни, если не тысячи раз то на премьерах в ЦДТ, который Шах возглавлял вплоть до 1974 года (а умер он в 1977-м), то на мероприятиях в Доме актера (которым Эскин руководил вплоть до своей смерти, пережив Шаха на восемь лет), то вовсе на какой-нибудь «нейтральной» территории, вроде дома отдыха.

При встрече они неизменно обнимались, расцеловывались, как и подобает богеме (это теперь целуются при встрече все, включая бандитов). Но никогда они не заговаривали о том дне 1948 года, и никогда Эскин не говорил Шаху «спасибо» по тому самому поводу.

Театральные администраторы – народ не только могущественный. Они еще и язык за зубами держать умеют. А мера эскинской благодарности была очевидна и без слов. Из того только, как он смотрел на сияющего неизменной приветливой улыбкой Шаха.