Я шел себе по Стромынке, а рядом вдруг что-то грохнуло. Гавкнулось что-то поблизости.  Я обернулся. Метрах примерно в ста, на выделенной полосе для трамваев, стоял мерседес с мигалкой. Из мерседеса — откуда-то снизу — валил тревожный дым.

Веселой езде мимо всех правил дорожного движения явно помешала длинная металлическая труба — ну или не труба, в общем, тяжелая длинная дура, — лежавшая теперь прямо перед колесами. Водитель вышел и с грустью смотрел на свой дымящийся транспорт.

 Вышел и пассажир.  Это была женщина. Нет, когда я говорю «женщина», я имею в виду не просто половую принадлежность, а то ведь можно подумать, что из мерседеса выбралась фифа — такая же длинная, как и остановившая ее труба. Но фифы никакой не было.

У машины стояла женщина в том смысле слова, какой всегда был популярен в очередях: женщина, вы за кем занимали? Я вам уже два раза повторила, женщина, справок мы здесь не даем, справки вон в том окне. И произносить это — «женщина» — надо сухо, отрывисто, словно бы ты хочешь дунуть на ползущего по тебе жука.

 Она стояла и смотрела на свою машину — лица я не видел, а видел только дурацкую куртку с капюшоном и сумочку. Почему-то уже со спины было ясно, что женщина — некрасивая.

 Но мне тогда некогда было думать о ее красоте. Я был очень занят. Я ее ненавидел.

 Доездилась, сволочь, думал я (хотя, конечно, в сознании моем этих слов не было, и вообще не было слов, но те бурные чувства, что сквозь меня проносились, — этим словам соответствовали). Нравится кататься, где хочешь, а трубой получить — уже не нравится? Да хоть бы он сейчас взорвался, поганый твой мерседес. Хорошо бы эта труба полетела не под колеса, а тебе на крышу, и пробила ее, и упала тебе на голову, наглая дрянь.

 Прохожие замирали, глазели на мою героиню и уходили. Но я не уходил.

 Я ждал ее.  Я хотел — нет, это не преувеличение и не литературная игра, — я хотел дождаться того момента, когда она поймет, что ее машина прямо сейчас не поедет, и придет сюда, на тротуар, — и вот тогда я подойду к ней и скажу: жалко, что вас на куски не разнесло, с этой вашей мигалкой.

 Или еще что-нибудь ей скажу. У меня, повторяю, готовых слов не было.  Но мстительная дрожь во мне была.

 Точнее, у меня было горячее, колотящееся ощущение где-то внутри — но в каком именно месте, я не мог определить, да и не очень этим интересовался, — ощущение, которое было сродни сильному страху или сильному возбуждению, но только это был не страх, и не возбуждение.

 Это было желание любым способом уничтожить женщину с капюшоном и сумкой. И уж если нельзя ее убить, то хотя бы высказать, выплюнуть в ее сторону что-нибудь ядовитое.

 Так я и стоял там, на Стромынке, с этим горячим, колотящимся желанием, а женщина все смотрела на мерседес, никуда от него не отходя. А мерседес все никак не взрывался, и только вяло дымил.

 И тут я почему-то вспомнил про фотографии львовского погрома. Это очень известная серия: лето 1941 года, русские ушли, и сторонники украинского национального пробуждения гоняют по городу евреев, раздевая их, избивая их до полусмерти, а то и убивая, в том числе и женщин.

Я, когда впервые эту серию увидел, еще удивлялся: ну хорошо, любит человек свое национальное пробуждение, а евреев не любит, это бывает, но кем надо быть — и как себя чувствовать — чтобы перейти от этой довольно абстрактной нелюбви, от этих пустых, в сущности, политических фраз — мало ли кто кого ругает, — к избиению полуголой женщины, которая рыдает и ползает по земле у тебя под ногами? Мне тогда это было непонятно.

 А еще я подумал о том, что если бы не было в мерседесе никакой женщины с сумочкой, а вылез из него мужчина, и мужчина опасный: спецслужбист с тусклым лицом, «успешный предприниматель» размером со шкаф, выходец из южных регионов России с нравственными устоями в глазах, словом, если бы в эту минуту я увидел на Стромынке того, кого видеть и правда не стоило, — я бы убрал все свои гневные мысли и слова в тряпочку, да и побежал скорее в сторону парка Сокольники, а то мало ли что.

 А еще я подумал о том, что мне лично — вот именно мне — никакого зла еще не сделали эти мерседесы с мигалками. У меня минус десять, машину я никогда не водил, в пробках из-за несущейся номенклатуры я никогда не стоял, да и в качестве уличного прохожего она мне не вредила. Весь мой опыт столкновения со спецтранспортом — это чужие фотографии, чужие статьи и чужие проблемы. Но мстительной дрожи это никак не мешало, напротив, я чувствовал себя так, словно бы это меня двадцать раз подрезал этот мерседес, это я из-за него три часа провел где-нибудь на Кутузовском проспекте, пока он соизволит проехать мимо.

 И еще я подумал о том, что если бы женщина в дурацкой куртке — та же самая, и куртка та же — встретилась мне в другом месте, в других обстоятельствах, например, она шла бы навстречу и спросила меня, как пройти к Мосгорсуду — то я остановился бы и стал рассказывать, мол, сейчас идите прямо, а потом, как увидите метро, так повернете налево, а потом справа у вас будет кладбище, а новые здания слева — это он и есть, словом, в других условиях я бы ей помог, я бы ей улыбался, и шутку шутил, и любезно бы с ней попрощался. В других условиях.

 Ну а в этих условиях я хотел убить наглую дуру. Унизить наглую дуру. Дать ей подышать всей той ненавистью, от которой она не сможет спрятаться в своей машине.

 Наглая дура была не просто врагом, она была легким, удобным врагом, и она должна быть наказана — за то, что попалась. Ну, иди сюда скорее. Я тебя жду.

 Если бы я был помладше, и если бы я, как это свойственно юности, любил почитать себе и окружающим мораль, я приписал бы к этой мелкой истории нравоучительный публицистический финал. И, скорее всего, финал был бы именно в том роде, какой любят кремлевские заказчики сочинений, авторы которых должны еще как-нибудь затейливо защитить от народа начальство — и неважно, кремлевское это начальство, или начальство тех эпох, когда еще не было мерседесов, или просто начальство как таковое.

 Если уметь талантливо защищать начальство, то потом самому можно купить мерседес. Старый, правда, и без мигалки.

 Так вот, чтобы купить старый мерседес, надо написать о том, что злые люди опрометчиво кидаются в ненависть, а ведь начальник — не зверь, начальник — тоже человек, у него душа есть, смотри, вон она под капюшоном, так прими же ее, недовольный читатель, прими и пожалей, и пойми, что не только мерседес бывает плох, но и ты плох бываешь, плох и несправедлив. Я умею писать такие финалы, и умею делать их трогательными.  Но на этот раз обойдусь.

 На этот раз я напишу прямо: нет, сегодня не надо жалеть женщину в дурацкой куртке. Не надо жевать сентиментальную мысль о том, что у нее под капюшоном не только стрижка и тушь, но и, возможно, душа. Эта мысль не оплачена мерседесом, а бесплатно ее жевать точно не стоит.

 Но вот это горячее, это звериное, это мстительное, это дрожащее — как оно быстро приходит. Как приятно, когда оно тебя захватывает. И как хочется бить, и плевать, и догонять, и сбивать с ног, и снова бить и плевать.

 И даже если я никогда этого не сделаю наяву, я ведь все равно это только что сделал — когда об этом думал. Пнул последний раз, отряхнулся, да и пошел себе, не оглядываясь, по Стромынке

Дмитрий Ольшанский

http://svpressa.ru