СССР. Город Ейск Краснодарского края. Артиллерийский полк. Здесь началась для меня воинская служба. Месяца полтора мы, новобранцы, находились в карантине. То есть, нас готовили к принятию военной присяги.

Жили в казарме, где были двухъярусные койки с соломенными матрацами, и посредине казармы стояла печка-голландка, которая топилась углем. Наша команда новичков насчитывала человек 40 -50. В основном все со средним образованием. Как потом выяснилось, нас отбирали для сержантской школы. А старшиной карантина был младший сержант-сверхсрочник по фамилии Локоть.

 Невысокий мужичок лет тридцати, худой, с грубыми невыразительными чертами лица. Форма на нем сидела, как на корове седло. Часто, особенно в выходные, он заходил к нам под хмельком и начинал воспитывать, внушать нам, что такое хорошо и что такое плохо с армейской точки зрения. Ну, а мы, люди только что с гражданки, привыкшие к свободному, независимому поведению, относились к его нотациям спокойно, не очень внимательно, иногда прерывали его вопросами и даже пытались иногда шутить как-то. Ему это явно не нравилось, он одергивал нас, напоминал, что мы в армии и должны беспрекословно слушать своего начальника. А однажды…

 Это была, по-моему, суббота. Несмотря на дождливую погоду, нас с утра гоняли по плацу, обучали строевому шагу и другим приемам, предусмотренным строевым уставом. А часов в пять вечера по распорядку дня нам полагалось личное время. То есть, мы могли заняться чем-то своим: написать письмо, почитать книгу, подшить воротничок к гимнастерке и т.д. И мы этим воспользовались. Собрались в казарме (на улице шел дождь) и грустили потихоньку, вспоминали дом и свободную жизнь на гражданке.

 Печка была хорошо натоплена. Я снял сапоги, повесил отсыревшие портянки на спинку стула возле печки, а сам прилег на койку и даже задремал чуть-чуть. В это время и появился неожиданно старшина Локоть. И сразу ко мне:

 — Рядовой, встать! Кто вам разрешил ложиться? А это что за бардак? – указывая на развешанные у печки портянки, возмущался Локоть.

 — Немедленно уберите и себя приведите в порядок. Вы же советский воин, а не какой-то бродяга.

 И обращаясь к дневальному, приказал: постройте личный состав карантина!

 Когда все мы уже стояли в строю, Локоть, заложив руки за спину, медленно прохаживался вдоль строя и поучал:

 — Вы думаете, если личное время, то вы можете делать все, что захотите? Ничего подобного. Вы можете заниматься только тем, что предусмотрено уставом. Ложиться на кровать или нарушать форму одежды без разрешения командира вы не имеете права. Запомните это. Иначе буду наказывать.

 Мы стояли, слушали своего полутрезвого командира и с досадой думали: когда же ты остановишься, надоело. А Локоть, еще больше входя в роль оратора и всемогущего вещателя, продолжал:

 — Вот вы молодые, грамотные, по десять классов закончили, а у меня всего четыре класса. Но я ваш командир и вы будете у меня, как шелковые. Я вас заставлю ходить по одной доске и вы будете ходить. А кто заерепенится, ослушается, я того к ногтю, раздавлю, как муху. Потому что это армия, а не какой-то базар. Понятно?

 — Так точно! – недружным хором отвечали мы.

 Локоть, довольный собой и нашей покорностью, остановился, повернулся лицом к строю и на минуту задумался. Видимо, соображал, о чем бы поговорить еще с «салагами». И в этот момент, поворачиваясь, он вдруг покачнулся и чуть было не упал. И уже по-другому, строго посмотрел на нас, как бы ожидая или предупреждая нашу возможную реакцию на его пьяный трюк.

 По лицам новобранцев, как тень, пробежала еле заметная легкая усмешка. Ситуация с Локтем приобретала юморной характер. Но мы понимали, что смех над пьяным начальником будет не в нашу пользу. Поэтому изо всех сил сдерживались, чтобы не расхохататься. А в молодости, как известно, посмеяться всегда хочется, даже в тех случаях, когда запрещено. Причем, в такие моменты еще больше распирает смех. Просто это, наверное, свойственно молодости. За мной, во второй шеренге, стоял мой знакомый еще по Памиру, откуда я призывался, таджик Навруз. Он тихонько коснулся моей спины и шепнул: «Локоть… хи-хи-хи». И это послужило той последней искрой, от которой взорвалась тишина в казарме. Первым ее нарушил я, громко прыснув, не в силах больше сдерживаться. Не сдержался и стоящий рядом со мной парень, помнится, по фамилии Буряк. Он вообще трясся от смеха не в силах остановиться.

 Хмель с Локтя, как рукой сняло. В его лице появилась жесткая решимость. Вместо нудных многословных нотаций из его уст теперь исходили четкие отрывистые команды: «Всем разойтись, а тебе, тебе и тебе, — указал он на нас троих, — остаться! – приказал он.

 И тут началось. Локоть не кричал на нас, говорил тихо, но в глазах его светился злой огонек.

 — Умные, значит, — процедил он сквозь зубы. – Ну, ничего, я эту спесь из вас собью. Вы меня еще вспомните не раз, это я вам обещаю. Знаете, где клуб находится? Берите ведра, тряпки и бегом марш туда! Пол в клубе должен блестеть, я лично проверю.

 Такое наказание мы восприняли как заслуженное и не очень строгое. Но мы явно недооценили приказ нашего старшины. Мы думали, ну что нам стоит троим помыть полы в клубе. И, выйдя из казармы, по дороге в клуб, мы от души, во весь голос хохотали над тем, что произошло.

 Клуб был небольшой метров двести квадратных. Полы деревянные, затоптаны основательно грязными солдатскими сапогами. Погода-то стояла дождливая. Тем более, что перед этим там проходило какое-то мероприятие. И вот нам предстояло навести там блеск. Воду надо было носить ведрами из колонки, которая находилась на территории полка. А это метров сто от клуба. Мыть, разумеется, надо было холодной водой и только руками, никаких специальных швабр не было. Разделись мы и приступили к работе. Дело продвигалось медленно, слишком грязными были полы.

 Веселость, с которой мы приступили наводить порядок в клубе, постепенно улетучивалась. Уже через пару часов, вспотевшие и уставшие, мы делали свое дело молча, без улыбок и шуток. А до финиша еще было далеко, грязные полы с трудом поддавались нашим усилиям. В общем, более-менее мы отмыли их только к часу ночи. Естественно, страшно устали, готовы были упасть на месте и уснуть. Но надо же было дождаться Локтя.

 Правда, он вскоре появился, осмотрел нашу работу, ничего не сказал, велел отправляться в казарму, спать. Но поспать толком в эту ночь нам не пришлось. В четыре часа нас троих разбудил дневальный и передал приказ старшины: одеваться и на выход. На улице нас ждала грузовая машина, крытая брезентом. Ехали где-то с полчаса. Куда и зачем, мы не знали. В конце концов, оказались на железнодорожной товарной станции. Нам, троим, предстояло разгрузить вагон с цементом. Цемент в бумажных мешках, каждый весом 40-50 килограммов.

 Разгружали часов до девяти утра. Все в пыли, смертельно усталые возвратились на той же машине в полк. А дальше было так. Перекусив в столовой чем Бог послал (на общий завтрак мы опоздали), мы направились в казарму в надежде, что нам, наконец, дадут поспать несколько часов. Но не тут-то было. Откуда-то, словно из-под земли, появилась знакомая фигура Локтя.

 — Выходите на плац, там идут строевые занятия, присоединяйтесь и вы к своим товарищам, — приказал он.

 Ну, и мы, еле волоча ноги, в душе проклиная Локтя и всю воинскую службу, пошли на плац. И там, пересиливая усталость, шагали вместе со всеми несколько часов, пока не раздалась команда: разойдись! Приготовиться к построению на обед!

 Вот такой необычный урок получил я на первом месяце своей службы. Урок, скажем так, несправедливо жестокий, который еще долго тяжелым камнем лежал в моей душе. Вместе с тем должен признаться, что именно Локоть помог мне понять суть воинской дисциплины. И вся моя дальнейшая служба проходила уже без подобных эксцессов. Хотя, честно сказать, лучше не сталкиваться молодым людям с такими Локтями. Ну, их…

 Конфуз на медкомиссии

 Кончился карантин. Мы приняли присягу и сразу же были распределены по полкам. Как и предполагалось, большинство из нашей команды новичков попали в дивизионную сержантскую школу, которая готовила младших командиров для зенитно-артиллерийских подразделений.

 Курс обучения в дивизионке, как ее называли, был рассчитан на десять месяцев. Где-то месяца за два до окончания пришел приказ из штаба дивизии о том, чтобы направить для сдачи экзаменов в Томское зенитно-артиллерийское училище 25 подготовленных военнослужащих из числа курсантов сержантской школы. В эту команду включили и меня. Разумеется, учитывалось и желание самих кандидатов в училище.

 В общем, в конце июля 1958 года мы приехали в Томск, в училище. Прежде, чем сдавать экзамены, нас всех пропустили через медицинскую комиссию. Потому что для поступающих в военные училища медицинские требования более строгие, чем для военнослужащих срочной службы. Из 25 человек нашей прибывшей в Томск команды медкомиссию прощли только семь человек. Остальные сразу же вернулись в Ейск, в свою часть, для дальнейшего прохождения службы. В числе допущенных к экзаменам оказался и я. Ну, а экзамены, конечно, сдали все, потому что проходили они формально, без конкурса.

 Тут я должен рассказать об одной комической ситуации, в которой оказался я при прохождении медицинской комиссии. Курсанты старших курсов училища наставляли нас, абитуриентов, перед комиссией: мол, обязательно говорите, что у вас есть какой — то разряд по спорту. Даже если у вас его нет, говорите, что есть. Потому что предпочтение при приеме в училище отдается спортсменам-разрядникам.

 Это наставление я как-то пропустил мимо ушей, забыл, короче, о нем. Лично у меня никакого разряда не было. И вот идет медкомиссия. Проходим всех врачей – терапевта, окулиста, лора и т.д. И каждый врач ставит в твоей карточке отметку «годен» или «не годен» ты для поступления в училище. А окончательное резюме ставит хирург, он же начальник санчасти училища.

 Подходит моя очередь предстать перед глазами хирурга. Через кабинет иду в чем мать родила, все физические достоинства и недостатки на виду. Подхожу к нему. Рядом с ним сидит медсестра. Хирург – мужчина лет сорока пяти, как потом выяснилось, участник ВОВ. Звание – подполковник. Фигура поджарая, лицо в грубых морщинах, жесткое. Голос грубоватый, резкий. За словом в карман не лезет, рубит сплеча. И смачно сопровождает свою речь матом. Получалось это у него уместно и естественно. Потому что по натуре он человек добрый, не злой. А грубоватость его – это напускное, манера, скажем, такая.

 И вот я перед ним. За ним – последнее слово. Все врачи, которых я перед этим прошел, поставили в карточке «годен». Подполковник смотрит на мою голую фигуру, спрашивает:

 — Спортивный разряд есть?

 Тут я спохватился, вспомнил о наставлении старшекурсников, а о том, какой разряд и по какому виду спорта назвать, заранее не подумал. То есть, вопрос подполковника застал меня врасплох, я невольно замешкался, придумывая, как лучше соврать.

 — Ну, что ты стоишь, как хрен на именинах? Разряд есть или нет? – настойчиво требует хирург ответа.

 — Третий разряд по штанге, — ляпнул я первое, что пришло в голову.

 Глаза подполковника насмешливо округлились, я понял, что сказал не то, что надо, и что сейчас услышу от него новую остроту в свой адрес. И не ошибся.

 — С тебя штангист, как с моего х…. я оратор, — во всеуслышанное бросил он, отчего я окончательно потерял дар речи. Даже медсестра засмущалась, хотя подобные «перлы» от своего шефа она, судя по всему, слышала не впервые. А подполковник продолжал свой воспитательный монолог:

 — Ты посмотри на свои руки, висят, как плети. А ты – штангист… Хоть бы сказал велосипедист или легкая атлетика, а то – штангист… Врать тоже надо с умом. Ладно, хрен с тобой, давай сюда свою карточку.

 Я обреченно подаю ему свою карточку. Мысленно я уже смирился с тем, что в училище из-за своего обмана не попаду. Но, к моему удивлению, хирург поставил «годен» и лишь добавил уже назидательно:

 — Чтобы через полгода сдал на разряд. Лично проверю.

 С этим хирургом-подполковником связан и еще один эпизод, который я и сегодня вспоминаю с улыбкой. Это уже было, когда я поступил в училище, во время учебы. Подполковник вел у нас, первокурсников, предмет, который назывался «Гигиена». Его предмет мы любили, шли на него с удовольствием. Потому что мы знали, что будем свидетелями хорошего, здорового юмора, на который этот офицер был большой мастер. Привожу один из его уроков. Тема занятия – «Свойства кожи человека». И начал объяснение урока преподаватель с обращения к аудитории, то есть, к нам, курсантам:

 — Закройте глаза и представьте себе такую картину. Вы лежите в постели, а рядом с вами молодая шестнадцатилетняя девушка. Девушка без всякой одежды, совершенно голая. Вы проводите рукой по ее коже. Какое ощущение вы при этом испытываете?

 Курсанты начинают ржать, кто-то, подыгрывая преподавателю, выкрикивает:

 — Товарищ подполковник, замечательное ощущение!

 — Правильно, не обращая внимания на реплику, — продолжает тот, — в молодости кожа человека гладкая, эластичная, нежная. А теперь снова закройте глаза и представьте себе другую картину. Рядом с вами в постели лежит 90 – летняя старуха, вы протягиваете руку к ней, гладите ее по коже. Какое ощущение, курсант Найденов, вы испытываете при этом, — спрашивает он сидящего за первым столом.

 — Очень плохое, товарищ подполковник, — под общий смех аудитории говорит тот. – Даже в увольнение после такой картины идти не хочется.

 — А ты что, Найденов, уже старушку себе завел? — И когда же ты это успел? В Томске всего два месяца, а уже обзавелся старушкой. Гляди, чтобы лечиться не пришлось у меня.

 И снова общий смех. И вывод преподавателя:

 — Действительно ничего хорошего – гладить бабушку. Потому что с возрастом кожа человека грубеет, становится жесткой, неприятной.

 Вот так примерно проходили и другие его занятия – с шуткой, с юмором, с добрыми наставлениями нам, молодым. И я скажу, что уроки этого человека были не только веселыми, но и во многом полезными. Они многое объясняли нам, только что вступающим в большую жизнь. Они предостерегали от необдуманных поступков, которые часто совершают люди в молодости.

 Николай Иванов