А. Венедиктов: «Власть всегда хочет закрутить гайки прессе»

Главный редактор радиостанции «Эхо Москвы» ответил на вопросы «СП»

Сергей Шаргунов: – Сегодня мы беседуем с Алексеем Алексеевичем Венедиктовым – главным редактором радиостанции «Эхо Москвы». Немало вопросов от читателей, но на самом деле прежде всего хочется самому пообщаться. Я «Эхо» слушаю с самого детства, может быть, с зимы 1990 года. А вы когда появились на радиостанции?

 Алексей Венедиктов: – Думаю, что вы слушаете все-таки с зимы 1991 года. Я появился в августе 1990 года на первой неделе работы радиостанции. Ее делали мои друзья, до этого я на радио никогда не работал и даже не слушал никогда никаких радиостанций, честно говоря. Меня попросили, пока были школьные каникулы, а я был школьным учителем, немножко поработать, просто так. Я немножко поработал 22 года просто так.

 СШ: – А вы вообще планировали идти в журналистику?

 АВ: – Да никогда в жизни. Я с 5 класса хотел быть учителем истории – не историком, а учителем истории.

СШ: – А журналистика вообще прилипчива, от нее сложно было оторваться? Или вы все-таки совмещали с преподаванием уроков истории?

 АВ: – Я 8 лет продолжал быть учителем истории и классным руководителем, с одной стороны, и журналистом – с другой. Но когда меня избрали в 1998 году главным редактором, стало понятно, что просто невозможно это совмещать. Ты ведешь урок, а у тебя пейджер: президент – туда, министр – сюда, тут взорвалось… Нужно было выбрать.

СШ: – Ведь вы были парламентским корреспондентом, а исторические познания и роль учителя истории как-то вам пригодились? Сейчас есть замечательная передача «Не так», немало исторических программ на «Эхо», есть журнал «Дилетант».

 АВ: – Скорее всего моя работа учителем пригодилась мне в роли интервьюера, потому что школьный учитель должен «вытащить» из ученика то, что он забыл. Поэтому умение правильно построить вопрос, задать вопрос, добиться результата в интервью – это профессиональные качества, которые пригодились. Второе – учитель общается с огромным количеством разных людей, прежде всего с родителями, это тоже способ интервьюера общаться с большим количеством людей, с которыми ты не согласен. Историческое образование нужно каждому человеку, чтобы понимать процесс, не обязательно для журналистики.

 СШ: – Я помню, у вас была передача «Есть такая партия». Это был 1992-1993 год, и тогда выступали разные российские парламентарии, было ощущение нерва, реальной политики. И вы как раз их расспрашивали с мировоззренческих позиций, с исторических. Как вы думаете, в какой момент российская политика началась покрываться такой, что ли, ряской, началась ее некая систематизация и отсутствие сюрпризов?

 АВ: – На самом деле, и сюрпризы есть, и ряска только сверху, но если говорить о публичной политической борьбе, то я думаю, что с изменением законодательства о партиях, а потом о выборах большая часть политических сил была закатана под бетон. Те дискуссии, которые существуют на телевидении, да и на «Эхо», – они не всегда сущностны. Например, у меня вчера была Валентина Матвиенко в эфире, и от меня наши слушатели требовали, чтобы я спросил про состояние ее сына, 47 раз спросил про ее сына, а мне гораздо важнее было, что третий человек в государстве думает о ношении хиджабов в школах.

Мне кажется, это сущностный вопрос, про это надо говорить – про ситуацию с русским и татарским языками в Татарстане, с русским и башкирским языками в Башкирии. Я знаю, где точки напряжения в обществе. Вот сущностная дискуссия между политиками, а где какой сын – это интересно, но это на один раз. А вот история, которая грозит потрясениями России, – столкновение цивилизаций, обострение национализма в разных регионах, – это не присутствует, это табу. Я считаю, что политика существует, но наши политики, в том числе и государственные, проправительственные, понятно, что избегают этих тем, потому что не знают, какой ответ даст Владимир Путин на эти вопросы, а оппозиционные политики повестку дня ведут исключительно сиюминутную, мне это не интересно.

 СШ: – Каким вы видите слушателя «Эхо», насколько он трансформировался, менялся за это время? Понятно, что на форумах резвятся тролли, это нормально. С другой стороны, люди действительно нетерпимы, я это наблюдаю на собственном сайте, потому что есть накопившиеся претензии и неотдачи. Понятно, что вопросы по поводу сына связаны еще и с общими претензиями к власть предержащим по поводу их общей коррумпированности и закрытости. Как вы думаете, меняется ли аудитория потребителей информации по крайней мере на «Эхе», которая сейчас самая рейтинговая радиостанция Москвы и связано ли это с какими-то общественными трансформациями?

 АВ: – Во-первых, изменился вообще запрос аудитории «Эха»: если лет 5-7 назад запрос был на новости, то сейчас запрос на мнения, то есть news сменил opinion. Есть 3 составляющие радио общего формата – новости, мнения и дискуссии. Сейчас новости наша аудитория получает в основном из интернета, со специализированных сайтов, социальных сетей. Поэтому мы понимаем, что не можем конкурировать с интернетом по объему новостей, по качеству — можем, по количеству — не можем, и мы сместились в сторону так называемых мнений – предоставления возможности людям с разными взглядами высказывать свою точку зрения и самое главное мотивировать ее, чего нет у нас в публичной дискуссии.

Вторая история находится в области радикализации взглядов. К сожалению, переход в такую черно-белую систему свойственен закрытому обществу всегда. Если значительная часть аудитории считает, что она не представлена там, где принимаются решения, – в органах власти, в публичных дискуссиях, в медиа, то она радикализуется не только по способу, то есть выход на улицу, но и по взглядам, и мы это наблюдаем. Можно взять нашего постоянного посетителя сайта и узнать, как его взгляды радикализуются в течение двух-трех лет.

 СШ: – Вы как журналист, как личность, чувствуете, что меняетесь? Или когда-то произошел щелчок, и дальше возникла картина мира?

 АВ: – Я старею, и это все.

 СШ: – А мировоззренчески?

 АВ: – Есть корректировка, безусловно, но без скачков. У меня нет разочарований, потому что не было ожиданий. Я человек много чего видавший, со многими общающийся, я ничего ни от кого не жду. Я от себя только что-то жду, поэтому у меня нет скачков, нет радикализации, не изменения с синего на красное, с красного на синее. У меня есть коррекция отношения к каким-то людям или событиям, но это не резкое изменение, оно продуманное и, простите за пафос, выстроенное.

 СШ: – А что касается исторических событий, ваша оценка в советские годы и постсоветские как-то менялась?

 АВ: – Да, конечно. Я был обычным и совершенно нормальным комсомольцем, вполне себе необразованным, потому что то, что мы здесь, в Советском Союзе, получали в смысле образования, было одномерным, плоским, статическим образованием. Одна схема, я не говорю, что она была неправильная, но она одна – единый учебник, и он один. Затем, когда стал возможен доступ к другим теориям исторического развития и другим взглядам на те или иные периоды истории, я, напитавших этого, скорректировал свою точку зрения. Я никогда не был в истории экстремистом. У меня был очень хороший преподаватель в институте Владимир Борисович Кобрин, который говорил: не надо навязывать свои нынешние взгляды Ивану Грозному и его жертвам. Поэтому для меня на первое место стала выходить моральная оценка. Когда что-то узнаешь, сравниваешь с тем, что знал, и у тебя происходит коррекция.

 СШ: – Что вы думаете по поводу довольно модной, но впрочем старой концепции о цикличности российской истории и в том числе о фарсовости повторения некоторых событий? И подвопрос: какой период российской истории кажется вам наиболее благоприятным и близким лично вам?

 АВ: – Отвечая на подвопрос, могу сказать, что это эпоха бурного развития России – пореформенная Россия времен Александра II. Мы видим, что Россия и экономически, и политически, несмотря даже на контрреформы, продолжала развиваться, ей был дан мощнейший толчок. Были высвобождены творческие силы, была выдвинута важная, чего не было до того, история с образованием всего населения. К сожалению, этот толчок сначала был заторможен и возвращен контрреформами Александра III и безумным правлением Николая II.

Собственно, Александр III есть главный революционер России, который привел к кровавым переворотам своей политикой. На самом деле, общество, страна всегда развивается поступательно, нелинейно. Цикличность – ну я не знаю, по-моему, это только для упрощения. Но человек не меняется 5 тысяч лет. Сейчас, наверное, человек будет меняться с учетом информационной революции, просто по-другому будет устроен его мозг. Если в течение 5 тысяч лет человек, чтобы принимать какие-либо решения, собирал информацию, то сейчас он должен отбирать информацию. То есть мозг построен на другое – информацию не надо собирать, она есть, но теперь ее надо выбирать. Человек к такому не привык. Мы находимся в начале стадии, но я думаю, что мой сын 12-летний будет по-другому мыслить и действовать именно потому, что возможностей много больше, чем было у нас.

 СШ: – Как менялось «Эхо» за двадцатилетие а то и больше своего существования? Как вы считаете, эта задача стать площадкой для различных мнений была изначальной или возникла чуть позже?

 АВ: – Нет, «Эхо» возникло в 1990 году как альтернатива существовавшему тогда телерадио. Я напомню, что у нас была лицензия №1 после принятия закона. Учредителями были Моссовет, факультет журналистики МГУ, Ассоциация радио и журнал «Огонек». В 1990 году мы возникли как альтернатива: вот есть только государственное, а мы будем давать только другую точку зрения и таким образом выровняем баланс. Не надо только нас слушать, вы послушайте радио «Маяк» и сравните – такая была задача. После того как монополия государства закончилась, мы начали меняться, мы стали информационным радио.

Первый главный редактор Сережа Корзун говорил: давайте их обгонять по новостям, и мы это делали. После того как изменилась среда и новостная история переместилась в интернет, мы стали радио дискуссий, радио мнений, радиосредой. Мы стали не только средством массовой информации, но и средством массовой коммуникации. Нас, в основном, корректировало наше общество, а не наше представление о прекрасном. Но самое главное, что было с самого начала, мы приняли для себя позицию: «Эхо Москвы» как профессиональное журналистское радио всегда будет оппонировать любой власти.

 СШ: – То есть относиться к ней критично.

 АВ: – Журналист вообще существо критичное: он не должен все брать на веру, он должен все проверять. Были времена, когда это было легко, были времена, когда это было трудно. Со всеми президентами Российской Федерации у нас были конфликты, довольно крупные.

 СШ: – И с Михаилом Сергеевичем тоже?

 АВ: – Когда «Эху Москвы» был один месяц, это был сентябрь 1990 года, на Совете безопасности, это мне сам Михаил Сергеевич рассказывал, президента СССР обсуждался вопрос, как закрыть «Эхо Москвы». Мы тогда сообщали о том, что к Москве подходят войска якобы убирать картошку, а на самом деле они готовят переворот. И Михаил Сергеевич поставил вопрос, что это за вражеское радио работает под стенами Кремля. Мы тогда сидели на Никольской улице.

 

СШ: – Был конфликт с Борисом Ельциным в 1993 году.

 АВ: – Ой, был конфликт с Борисом Ельциным в 1991 году. Сразу после подавления путча 22 августа, когда нас отключили в последний раз, я дошел тогда до госсекретаря Бурбулиса, сказал, что нас отключили в очередной раз ГКЧП-исты. Он сказал: и правильно сделали, потому что вы гоните какую-то фигню. Потому что мы критиковали уже первые действия власти, и уже тогда, 24 августа, Андрей Черкизов говорил, что Ельцин безобразно обращается с Горбачевым, нагибая его и т.д. В 1993 году «Эхо Москвы» выступило против того, чтобы закрыли газету «Правда» и другие газеты коммунистические. У нас было очень мало официальных заявлений, но в 1993 году мы выступили с официальным заявлением и обращением к президенту Ельцину о том, что закрытие коммунистических газет – это нарушение правил демократии и т.д., несмотря на путч. Боритесь с путчистами, а журналисты здесь причем?

 СШ: – А правда, что в августе 1991 года на тех же частотах действовала спойлерская радиостанция, фейковое «Эхо Москвы»?

 АВ: – Совершенно верно. Нас отключали и в тот же момент включали.

 СШ: – То есть нашлись такие артисты в тот момент и говорили голосом Венедиктова?

 АВ: – Они сидели на Лубянке. Нет, они давали отбивки, будто мы еще были не узнаваемы. Они читали фейковые новости, ну не фейковые, а наоборот: вся страна идет за ГКЧП, а Ельцина арестовывают, что-то такое. Возвращаясь к оппонированию, Борис Николаевич за 1993 год очень тяжело и за 1996 год…

 СШ: – А 1994?

 АВ: – Война в Чечне да, но в 1996 году мы, несмотря на то, что у нас акционером стал Владимир Гусинский, который входил в группу предпринимателей, поддерживающих Бориса Николаевича, мы потом получили отчет ОБСЕ, что только «Эхо Москвы» давало слово всем кандидатам. На этом фоне мы выглядели, конечно, антиельциновскими. Мне тогда Чубайс, глава администрации уже назначенный, очень долго и сильно выговаривал, но я ему всегда говорю одно: вы делаете свою работу, а я свою как я его понимаю.

 СШ: – Вы буквально единственное успешное СМИ, которое позволяет себе давать в эфир настоящих фрондеров, которые могут денно и нощно ополчаться на действующую власть.

 АВ: – Да. Цитируя Владимира Путина, «есть один радиоканал, который с утра до вечера поливает меня поносом, это — вы».

 СШ: – Как так получилось? Некоторые считают, что это какая-то хитрая разводка, некоторые полагают, что это результат ваших договоренностей с главой государства помимо посредников, желающих все время закрыть радиостанцию. Что здесь правда?

 АВ: – Я не знаю, это вопрос к Путину. Я могу лишь сконструировать ответ. Первое. Мы действительно для Путина являемся витриной свободы слова в России, экспортный вариант. Вторая составляющая – мы являемся реальным источником информации для людей, принимающих решения. Мы реально попадаем в папочки, и наши гости, их заявления попадают в папочки. Третье – действительно есть личные отношения, я не скажу договоренности. Для Путина всегда было важно, ведет ли человек какую-то войну против него. Его кто-то натравливает или он такой идиот, что не понимает? В нашем случае, в его понимании мы не ведем войну, мы говорим то, что считаем правильным. Наконец, четвертое. Когда Путин видит, что когда мы считаем правильным то, что делает власть, мы это поддерживаем. Мы всегда делаем одно: мы предоставляем площадку. Точка зрения журналиста Венедиктова, Лариной, Ганапольского или Варфоломеева – она не сильно волнует. Когда мы предоставляем площадку, когда идет дискуссия, – вот это волнует. Пусть наши слушатели сами решают, исходя из мотивировки, аргументов.

СШ: – А когда появилась программа «Особое мнение»?

 АВ: – Очень давно, она называлась еще «Персонально ваш». Идея была в том, чтобы предоставить главным редакторам или журналистам разных политических изданий высказывать на одно и то же событие разные точки зрения, лучше радикальные.

 СШ: – У меня случилась, может быть, аберрация слуха, что все-таки на фоне заморозки 2000-х, возникла некоторая более широкая палитра гостей. Вот тот же Проханов. Он приходил в 1990-е на «Эхо»?

 АВ: – Он приходил в 1990-е на «Эхо».

 СШ: – Или Лимонов.

 АВ: – Лимонову всегда давали слово, когда ему было надо, но мы тогда не считали его лидером какого-то движения, политической фигурой. Когда возникла Национал-большевистская партия, ныне запрещенная, она стала привлекать молодежь, стало понятно, что эта точка зрения должна быть столкнута с другими, и Лимонов стал появляться. «Персонально ваш» возник точно в 1990-е годы, может быть, после 1998 года, когда мы стали переходить на opinion. Новостные программы сменили программы-мнения. Шевченко сменил Леонтьева. Когда Леонтьев сказал, что он от нас устал, а мы от него нет, и когда он пришел, скажем так, не совсем в эфирной форме, после этого я понял, что нужно его заменять человеком, разделяющим более-менее такие взгляды, существующие в обществе.

 СШ: – Кстати по поводу не всегда эфирной формы. Вы не согласитесь, что иногда самые интересные эфиры получаются именно в таких ситуациях? Например, знаменитый Геращенко с его непечатной лексикой.

 АВ: – Мы не можем запрещать гостям приходить в той форме, в которой они приходят, но мой ведущий должен уметь справляться с этой ситуацией. То есть у меня требования к журналисту, а не к гостю.

 СШ: – Я хотел бы в этой связи спросить о некоторых рамках и ограничениях. Это что – Уголовный кодекс, этика? Я часто как главред сталкиваюсь с той ситуацией, что писатель Эдуард Лимонов пишет текст, например, в отношении женщины по имени Ольга Романова и использует там неприятные, некрасивые слова. Конечно, я все это уравновешиваю разными рода ответами, но здесь возникает этический момент. И точно также в эфире «Эха» любой человек, включая Лимонова, может начать рассказывать о ком бы то ни было любыми словами. Это может стать поводом для запрета на человека на радиостанции?

 АВ: – У нас сейчас персонально не приглашаемые на радиостанцию несколько человек.

 СШ: – Делягин и Дугин?

 АВ: – Абсолютно верно! Михаил Делягин замечательный spokesman, я сожалею, что его нет, но я не могу допустить, чтобы наш гость оскорблял моих референтов. Референт – существо безответное. Вот журналист, он ответит. Он оскорбил нечестно, оскорбил публично в своем блоге или не помню где. Я ему сказал: извинитесь перед ними, не передо мной, и эфир будет открыт. Я защищаю своих сотрудников, это оскорбление было незаслуженным. Некоторые мои сотрудники его приглашают, Корзун, например, но в режиме комментатора он под запретом до тех пор, пока не извинится. Господин Дугин требовал закрытия «Эха Москвы», я и закрыл ее для него. Пусть извинится, моя толерантность так далеко не простирается.

У нас была история с господином Жириновским, который с трибуны Государственной Думы потребовал закрыть «Эхо Москвы». В ту секунду, когда он это потребовал, я сказал – эмбарго. Во-первых, не называть в эфире, во-вторых, мы зовем любого человека из ЛДПР, кроме Жириновского. Когда Владимир Вольфович сказал публично: ну ты же понимаешь, это же Дума, то есть это было такое извинение, в ту же минуту эмбарго было снято. Мы все понимаем, мы тоже совершаем ошибки. И главный редактор существует для того, чтобы приносить извинения публично. И мне очень не нравится, но если Латынина что-то не то сделала, Пархоменко что-то не то сделал, не они должны извиняться, а главный редактор выходит в эфир и приносит извинения – не за мнения, а за ошибки фактологические.

 СШ: – Можно ли говорить о том, что у «Эха» все-таки есть некая идеология?

 АВ: – У нас идеология, конечно, либеральная. Либерализм заключается в том, что мы терпим на своей площадке даже тех людей, которых мы не терпим в жизни. Я предоставляю слово тем, чьи идеи я считаю разрушительными – это и есть либерализм. Либерал – это человек, который осуществляет не свою свободу, а свободу других.

 СШ: – Можно ли говорить, что внутри журналистского коллектива у вас есть относительно общий знаменатель? Я помню, в 1990, 1991 году вы говорили: вот, у нас один сотрудник голосовал за Рыжкова. Сейчас у вас есть, например, Алексей Голубев.

 АВ: – У нас есть Алексей Голубев, Алексей Осин, Владимир Варфоломеев, который голосовал, как я понимаю, за ЛДПР очень долго. Мне абсолютно все равно, какие взгляды исповедует журналист, если он профессионально выполняет свою работу. У меня как главного редактора с этим нет проблем. Я вижу, как растут аудитория, репутация, цитируемость радиостанции. Это заслуга этих людей с разными взглядами.

 СШ: – Год назад Владимир Владимирович Путин вновь был избран президентом России. Как вы думаете, что произошло за этот год с самим Путиным и страной? И если говорить о перспективах нынешней политической ситуации, чего вы ждете?

 АВ: – Все, что я говорю, это моя конструкция, естественно, в голову к Владимиру Владимировичу, как и к любому человеку, не залезешь. Первое. Путин понимал, что нужны реформы, изменение власти и структуры управления. Его раздражение исходило из того, что его распоряжения, решения власти вообще не выполняются. С другой стороны, улица показала, что он уже не отец всего народа, а отец части народа. У него была развилка – идти по пути Горбачева или по пути Андропова. И тот, и другой – реформаторы, они понимали, что нужны изменения, что страна в ситуации предразвала, я не имею в виду территориального развала, я имею в виду единство страны не географическое, хотя и географическое тоже.

 СШ: – А некое смысловое?

 АВ: – Да. Тогда это понимало Политбюро. Политбюро времен Андропова обсуждало реальную угрозу и проблемы. Я думаю, что у Путина возникла ровно такая же дилемма, и Путин выбрал путь Андропова. Это простое решение – чуть подвернуть гайки, всюду. При этом его видение определенное. Я знал и все знали, что он является противником иностранного усыновления. Он всегда говорил это, иногда открыто, иногда не открыто. Поэтому ничего нечестного, в его понимании, он не совершил. Его понимание правильности, на мой взгляд, – это подтянуть гайки и подтянуть идеологию. Отсюда у нас единый учебник по истории, кощунство и борьба с ним, борьба с интернетом, которая намечается.

 СШ: – Она действительно намечается? Чего ожидать – закрытия сайтов?

 АВ: – Конечно. Я сейчас возглавил комиссию РАЭК, где интернет-пресса. Те переговоры, которые мы ведем с законодателями, с представителями исполнительной и судебной власти, они удручающие. Потому что люди, которые принимают решения сейчас, как правило, сами не в интернете, они до сих пор мыслят с позиции доинтернетовских медиа и пытаются перенести свое искренне понимание медиа с традиционных медиа на интернет.

 СШ: – А над чем в первую очередь Дамоклов меч? Над социальными сетями?

 АВ: – Нет, как раз с ними никто не понимает, что делать, потому что они не отражают медиа. Дамоклов меч над информационными сайтами, которые воспринимаются, как интернет-газета, интернет-телевидение, интернет-радио, интернет-агентство. Во многом это идет от непонимания. Второе, там завязан очень мощный экономический интерес, вытеснить некоторые интернет-системы за рубеж. Например, мы знаем, что ВКонтакте зарегистрировался в Эстонии, по-моему, ну где-то в Европейском Союзе. Это вытесненный бизнес, это даже не идеология. Когда мы встречались, руководители крупнейших поисковых систем и Вячеслав Володин прошлым летом, я устроил эту встречу, привел к нему Google, Yandex и Mail. Они начали говорить: послушайте, мы бизнес, нам ваша политика… вы нас вытесняете. И он так смотрит: почему мне об этом никто не сказал? Потому что он не понимает. Как сказал мой товарищ за Кремлевской стеной, тренд негативный, но сигнал нечеткий.

 СШ: – По поводу гаек. Ведь это же еще и посадки. Это тень, которая падает на самых заметных, в том числе молодых. Например, тот же Навальный, который ходит под угрозой ареста.

 АВ: – Посадки, да. Он может быть арестован, он уже был арестован.

 СШ: – К чему это все приведет?

 АВ: – Это не просчитаешь. Я считаю, что если говорить конкретно о Путине, он человек не кровожадный. Он предпочел бы обойтись без видимых репрессий. Массовые посадки и расстрелы демонстраций он бы не хотел, это не отвечает его натуре. Но натуре Николая II тоже много что не отвечало. Если сценарий будет в сторону радикализации, то фраза «сделайте что-нибудь» вполне может привести к столкновениям. На Болотной, если говорить абсолютно честно, мы видели, что было столкновение. С двух сторон, а не с одной, были ястребы, которые считали, что им столкновение политически выгодно. Конечно, то выстраивание полицейского кордона…

Послушайте, я член Общественного совета при ГУВД Москвы. Меня не было 6 мая в Москве, я прилетел 7-го. Но потом я смотрел, я же знаю, как правильно выстраивать оцепление для того чтобы никто не пострадал. Напомню, что вся идея с декабря 2011 года была в том, и Колокольцев это выстраивал, что была стотысячная демонстрация, нужно было людей перевести людей от площади Революции через ФСБ, мимо ЦИКа, мимо Кремля – ни одной битой морды, ни одного физического соприкосновения с полицейскими.

Полицейские сняли шлемы и держали их как кивера. Договорились, что важно, нам важно, членам Общественного совета, чтобы не было столкновений. А людям важно было показать, что их много. На Болотной площади была провокация с точки зрения власти, потому что оцепление геометрически было выстроено так, что столкновение было неизбежно. И с другой стороны мы видели группу людей в черных масках, которые провоцировали полицейских, бросая в них еще до столкновения какие-то предметы. Если бы у нас нормально шло следствие, нужно было найти, кто те люди и кто те люди.

 СШ: – Радикализация протеста ставит под угрозу существование, в том числе, и «Эха Москвы». Вам тревожно за радио?

 АВ: – Ну конечно ставит. Но нет, я перестал бояться за радио в 2004 году, когда я понял, что если я буду бояться, то работы не будет – зачем нужно такое радио. Боязнь – это одергивание собственных журналистов. Моя задача в том, чтобы объясняться как с властью, так и с оппозицией, что это площадка для вас, ваше радио. Было очень смешно, когда в разрыве одной недели на нас наехал сначала Немцов, который сказал, что «Эхо Москвы» как всегда занимает бл…ую позицию, а потом наехал Владимир Владимирович с тем, что мы его поносим. Все нами недовольны, но это нормально. Я объяснился по этому поводу и с Борисом Ефимовичем, и с Владимиром Владимировичем, высказал свое соображение по их неправильной оценке «Эха Москвы». Мы существуем до сих пор.

 СШ: – Вы часто видитесь с Путиным?

 АВ: – Нет, редко. Я вижусь тогда, когда он собирает или вызывает. Сейчас совсем редко вижу.

 СШ: – Понятно же, что гайки впервые не в 2011 или 2012 году решили закрутить. Когда это случилось?

 АВ: – Власть в России, США, Франции, Зимбабве всегда хочет закрутить гайки с прессой, это ее натура. У власти работа частью скрывать свои действия и свои замыслы. У прессы работа – вскрывать действия и замыслы. Например, вчера в Германии в нижней палате принят закон о том, что будет строго штрафовать поисковые системы, если они будут большими отрывками цитировать традиционную прессу. Я в этом случае сторонник пиратства. Это Германия. цивилизованная страна.

Власть наезжает сейчас, в защиту традиционной прессы нападает на интернет, на Google, это нормально в том смысле, что банально. Гайки закручивались в 1991, и в 1993, 1994, 1995, каждый год и откручивались. Весь вопрос в уровне сопротивления общества, которое говорит: вы их закрутите, конечно, но нам свободная пресса нужна. Вы там этих журналюг к ногтю, но хочется все-таки знать правду. Когда Кондолиза Райс, тогда советник по безопасности президента Буша, вызвала владельцев телеканалов и сказала больше не показывать Усаму Бен Ладена, потому что он передает зашифрованные сигналы в своих выступлениях, 2 канала согласилось и 2 канала не согласилось, и общество встало на их защиту.

Когда президент Обама наезжает на канал Fox, который на него наезжает, зрители говорят: нам нужен канал Fox, Обама, ты смотри я проголосую в следующий раз за республиканцев. Это нормальная история, но когда возникает тренд… За те 13 лет, которые эта команда у власти, в разные законы было принято 49 поправок, касающихся медиа – в налоговый кодекс, закон об экстремизме, закон о выборах. Все 49 репрессивные, сужающие возможность информировать людей. С другой стороны, развитие интернета позволяет иметь доступ к информации и мнениям. Верховный Суд России принимает в 2010 году решением пленума, что комментарии являются авторскими. Это замечательное решение, такого решения нет в Штатах. Но тренд негативный, а сигнал нечеткий.

 СШ: – Молодые журналисты все время появляются на «Эхе». Есть ли у вас типаж нового журналиста?

 АВ: – Я пытаюсь о них не думать, раздражают абсолютно, но это же хорошо. Журналистика изменилась с появлением сетей, потому что любой человек, имеющий аккаунт в социальных сетях – это протожурналист. Человек сидит в Новосибирске и пишет: сегодня у нас ледяной дождь. Он источник информации.

 СШ: – В фейсбуке многие люди не смотрят, откуда это текст, они идут по ссылке, читают конкретный текст, но не сайт целиком.

 АВ: – Профессиональный журналист отвечает своим именем, своей репутацией. В твиттере моя репутация для моих фолловеров не важна. Что хочу, то и пишу. Я на это смотрю философски и всегда говорю своим: ваша репутация – это моя репутация. Если вы совершаете что-то, вы должны защищать свою репутацию, а для этого работать профессионально.

 СШ: – У вас не возникает желание написать книгу, может быть, мемуары?

 АВ: – Никогда.

 СШ: – Никаких тайных записей не ведете?

 АВ: – Никаких тайных записей не веду. Более того, он слишком много знал, что называется, а многие процессы еще продолжаются. Я не вижу концовки, не могу делать выводов. Как я оценю историческую роль Путина, если он еще президент? Он может принять такие решения, которые перечеркнут все то, что он сделал. Нас не будет, а книга останется. Я не готов так торговать своим именем.

 СШ: – Несколько вопросов от читателей. Читатель Ахмет спрашивает, почему вы отказались стать доверенным лицом Путина.

 АВ: – Считаю, что главный редактор политической радиостанции не может быть доверенным лицом никакого кандидата. Более того, с 1998 года, когда я стал главным редактором, я не голосую, чтобы на ваши вопросы за кого я проголосовал или собираюсь голосовать, отвечать: я не голосую.

 СШ: – Роза спрашивает: «Опальный нынче телеведущий Караулов сообщил в свое время, что вы подтвердили ему, что Ходорковский через Невзлина вам угрожал».

 АВ: – Это неправда частичная. Во-первых, я ему ничего не сообщал. Во-вторых, Ходорковский мне не угрожал. Но я знаю, что Ходорковский был недоволен тем, как «Эхо Москвы» освещало деятельность Юкоса, в частности, Юлия Латынина. Невзлин со мной имел истеричный разговор, но так же, как и все остальные. Все недовольны, я это приветствую. Слово «угрожал» я не говорил.

 СШ: – Рита задает достаточно абстрактный вопрос: «Расставьте акценты. Что есть ваша самоидентификация? Где, с кем и к кому проявляется ваша лояльность?»

 АВ: – Моя лояльность к моей семье в первую очередь. Потом к моим друзьям, даже когда они не правы. А вы понимаете, мои друзья в разных политических кругах. Один друг – помощник президента, а другой друг – лидер оппозиции, третий друг известный театральный режиссер, а четвертый – театральный критик, который гнобит этого режиссера. Моя лояльность к ним заключается в том, что я им говорю все, что я про них думаю. В третьих, моя лояльность к моим словам. Если я дал какое-то обещание и я даже потом об этом сожалею, я сначала выполняю, а потом уже рву на себе волосы.

 СШ: – Для вас человеческие отношения выше и важнее, чем идеологические?

 АВ: – С высоты человеческих отношений я идеологических просто не вижу.

 СШ: – Вы рассказываете сыну про историю?

 АВ: – Он историей интересуется как любой шестиклассник. Когда мы в поездках, я стараюсь ездить туда, где есть какие-то исторические развалины. Но он как обычный пацан из обычной школы, его интересуют девочки, а не история. Ну и нормально.

http://svpressa.ru

 

Вы можете оставить комментарий, или ссылку на Ваш сайт.

Оставить комментарий